Том 38. Огонек - Страница 16

И чуть-чуть краснея, Сушкова сняла с пальца изящное бирюзовое колечко и положила на кафедру перед Линской.

— А вот от меня!

— И от меня!

Руки лезли в карманы, раскрывали кошельки, выкладывали содержимое в них на стол кафедры перед Марусей.

Мои три золотые попали туда же. Когда сбор в пользу Слепушиного «сюрприза» подходил к концу, вошла Юлия Владимировна и коротко сообщила:

— Господа, вы можете расходиться по домам. Сегодня уроков не будет больше. Вследствие предстоящей одной из ваших подруг операции в гимназии должна быть соблюдаема полная, абсолютная тишина.

Нечего и говорить, что «экстерки» разошлись на этот раз без обычных возгласов и шума. Нас повели в залу, как в самый отдаленный пункт от квартиры начальницы, превращенной в хирургическую палату и в лазарет. Там уже ждали пришедшие получасом раньше малютки.

— Ира-Огонек, Ира-Огонек! — бросились они ко мне, — правда, что нашей Раечке будут сейчас глаза резать?

— Ах, какой вздор говорите вы, глупые мышки! — деланным смехом расхохоталась я. — Или вы не знаете, что ваша Раечка преспокойно отдыхает в спальне Марьи Александровны?

И я чмокнула по очереди обе эти взволнованные рожицы, с испугом поднятые на меня!

— Глупенькие мартышки! Вам нечего бояться, Раечка ваша вернется к вам!

— Ира-Огонек, вы говорите правду?

— Как то, что меня зовут Огонек, который может сгореть дотла, если вы не успокоитесь сию же минуту. Смотрите-ка сюда. Видели вы когда-нибудь молящуюся монашку?

— Ах, покажите, покажите нам ее!

Разумеется, я не могла им отказать. Особенно очаровательной Казе. У этой малютки, положительно, есть какая-то притягательная сила в ее крошечном существе. По крайней мере тогда, когда она поднимает свои огромные, черные, как сливы, бархатные глаза, чего ей только не наобещаешь!

И я занялась очень добросовестно моими девочками. Я показывала им на тени посредством сложенных пальцев молящуюся монахиню, зайца, петуха и прочее. Потом дала им по кусочку бумаги и карандашу, прося их написать какое-нибудь слово и уверяя, что напишу то же самое.

Девочки не верили, спорили, горячились.

— Это невозможно, это невозможно, Ира-Огонек. Вы морочите нас! — смеялись они, но все-таки написали каждая по одному слову.

— А теперь читайте! — скомандовала я.

— Ха, ха, ха! И что же?

— У меня то же самое.

— Нет! Нет! Мы с Адочкой написали: "Раиса"!

— То же самое написала и я! — и, торжествуя заранее, протянула листок.

На четвертушке почтовой бумаги было написано действительно три слова: "то же самое". Они хохотали до слез и прыгали вокруг меня, как маленькие козлята. Мое сердце прыгало тоже. Но далеко не радостными прыжками на этот раз. Я знала, что роковая минута приближалась. Операция назначена на 11. Часовая стрелка подходит к ужасной цифре. Принцесса и Живчик ходят по зале. У обеих лица белее полотна. Сестрички Кобзевы, обнявшись, притулились в темном уголку. Ирма Ярви спокойно, по-видимому, вяжет свое бесконечное кружево из грубых суровых ниток, но нет-нет и сведутся в одну прямую ниточку над переносицей ее белобрысые брови.

— Уж скорее бы, скорее! — неосторожно срывается с губ Живчика.

— Что скорее! Что скорее, Анюточка? — прицепляются к ней наши малютки, и глазенки их начинают беспокойно поблескивать, и все оживление мгновенно покидает прелестные мордашки.

— Ничего, ничего, мои куколки! — поправляется Аня. Потом молчит немного и вдруг голосом волка из "Красной Шапочки" басит на весь зал:

— Я не хотите ли вы, чтобы я вас свела с ума?

Но малютки знают эту шутку! Стоит только взять большой лист бумаги, написать на нем крупными буквами: «ум», поставить их на лист обеих, а потом свести с листа и… все. Далеко не так уж остроумно, как предполагается теми, кто незнаком с подобным фокусом. Нет, зато против игры в палочку-воровочку они не имеют ничего. Я сдаю их на руки Живчика и выхожу из зала.

На половине начальницы слышна какая-то подозрительная суетня… Неумолкаемые голоса… Говор… шаги многих чужих людей… Я бросаю взгляд на часы. Без пяти одиннадцать. Скоро… Скоро… Бедная Слепуша! Одна, без родных, среди чужих людей… И эти ужасные страдания! Правда, Марья Александровна дала слово ни на секунду не отходить от девочки.

Но ведь это не мать все же! Не родная мать! Хотя… Мои мысли прыгают и скачут. Я думаю о том, как великодушна наша начальница, если решилась на свой счет поправить, исцелить больную воспитанницу, зная, что у родителей Слепуши, далеких провинциалов сибиряков, вряд ли хватило бы средств на такую сложную, дорогую операцию. Говорят, ее будет делать лучший окулист в России.

Добрая, хорошая, славная Марья Александровна! Ведь она совсем небогата к тому же и живет исключительно своей гимназией… А это совсем не так много, если принять в соображение плату учителям, за помещение, служащим и прочее, и прочее, и прочее.

Я так углубилась в свои мысли, что и не заметила, как роковая стрелка на моих маленьких часиках подползла к половине двенадцатого.

Из квартиры начальницы не доносилось теперь ни звука. Очевидно, все сосредоточились вокруг операционного стола.

— Бедная Слеп…

— О-о-о-о!

Не то вой, не то стон, громкий, мучительный и неистовый, пронесся по всему зданию гимназии и интерната.

Я почувствовала, как волосы зашевелились у меня на голове и капли пота выступили на лбу.

Не могу дать себе отчета, как я вылетела затем из коридора и очутилась в классе, упала на ближайшую скамейку и замерла без чувств, без мыслей, без дум. Не помню также, сколько времени я так пролежала, а когда очнулась и хоть несколько пришла в себя, передо мной стояла Принцесса.